Косменко М.Г., Кочкуркина С.И. Археология Карелии. Петрозаводск 1996.

Современная ситуация в области изучения древней этнической истории характеризуется широким признанием того факта, что археология располагает ограниченными возможностями воссоздания истории различных древних сообществ, в том числе этносов.

Археологические материалы являются источником фрагментарных сведений по истории древней культуры, тогда как понятие народ, этнос гораздо шире и многограннее. Это тип человеческих сообществ, обладающий всей суммой признаков различного порядка — от физического облика людей до мельчайших деталей материальной и духовной культуры, которые отличают его от других этносов или роднят с ними. Но критериями выделения этносов служат такие относительно устойчивые, массовые черты, как язык, самосознание, занимаемая территория; прямых сведений об этом археологические источники не содержат. Поэтому выяснение этнической принадлежности различных типов древностей представляет собой процесс достаточно сложных изысканий, сопряженных с решением ряда существенных теоретико-методологических проблем.

Одной из наиболее развернутых попыток найти пути реконструкции древней этнической истории по данным археологии является теория «этнических» признаков, наиболее полно сформулированная Г.Чайлдом (Childe, 1959, P- 111—116) и широко распространенная в отечественной археологии последних десятилетий. Не вдаваясь в рассмотрение разных по качеству и обоснованности вариантов подобного рода реконструкций, нужно подчеркнуть, что в любом случае такие построения являются всего лишь гипотезами. Эта теория предполагает выявление и использование некоторых отличительных деталей древней культуры, которые якобы фиксируют этническое различие. Но нет никаких теоретических гарантий, что даже непроизводственные, наиболее «диагностичные», но выражению Г.Чайлда, элементы культуры, не зависимые от влияния природной среды (орнамент, форма посуды, детали жилищ и украшения), отражают этническую специфику. По сути, теория «этнических» признаков базируется на утверждении, что «особенности материальной культуры, ... не зависящие от производства, должны развиваться параллельно с признаками языковыми» (Монгайт, 1973, с. 82). Однако его невозможно признать в качестве общего правила. Существует достаточное количество историко-этнографических примеров таких несоответствий, в частности, ареалов типов керамики и этнических формирований (Шнирельман, 1982, с. 63—65). Крайне сложно с позиции теории «этнических» признаков фиксировать и объяснять различные изменения этноисторической ситуации, в особенности случаи формирования археологических культур на основе нескольких явно разнородных культур, что наблюдается в Карелии; соотношение между процессами в языке и культуре в подобных ситуациях остается неопределенным.

Существенные недостатки присущи и ретроспективному методу этноисторических реконструкций, который сводится к попыткам выявления истоков современных народов, иными словами, генетической связи между предполагаемыми древними и более поздними археологическими культурами, принадлежащими к точно установленным этносам. Зачастую исследователи произвольно выбирают в качестве показателей этнической преемственности сходные детали культур, сменяющих друг друга во времени, игнорируя различия. Значимость сходных и отличительных черт в отношении этнической специфики, как правило, не устанавливается, отсюда явная переоценка сходных элементов культуры и большая или меньшая степень произвольности подобных построений, особенно заметная на фоне многочисленных случаев формирования культур на основе разнородных генетических компонентов.

В западноевропейской и, отчасти, российской археологии в последнее время наметился иной, синтетический подход к методике этноисторических реконструкций (Клейн, 1988, с. 26—33). Его основными пунктами являются: признание, во-первых, ограниченности возможностей археологии в плане этноисторических реконструкций и, во-вторых, относительной самостоятельности изменения различных элементов этносов. Такой подход предполагает использование принципов неопределенности и дополнительности в ходе синтеза сведений и выводов различных дополняющих друг друга дисциплин: археологии, лингвистики, топонимики, антропологии, этнографии, исторических источников. Он позволяет с той или иной мерой полноты реконструировать изменчивую картину этнических процессов в многостороннем освещении и является шагом вперед но сравнению с теорией «этнических» признаков. Вместе с тем синтетическому подходу свойствен специфический круг исследовательских проблем, касающихся в основном сопряжения очень разнородной, нередко противоречивой информации. Синтез явно осложняет и то обстоятельство, что сопоставлению подлежат не факты, т.е. конкретный материал, а выводы и суждения исследователей, зачастую дискуссионные и требующие критического анализа, проверки и отбора. Методика такого анализа разработана пока недостаточно, хотя пути ее совершенствования перспективны. Общее направление исследовательской стратегии синтетического метода этноисторических реконструкций заключается в том, чтобы проследить изменения различных черт этносов и их культуры во взаимосвязи. Отсюда вытекает задача сопоставления пространственно-временной динамики изменений различных сохранившихся элементов древних этносов, которая на современном этапе слабо исследована.

Краткий экскурс в область теории и методики этноисторических исследований показывает значительные методические трудности, обусловленные как сложностью и многогранностью этнических процессов, так и информативной ограниченностью источников, в том числе археологических. В изучении этнической истории древней Карелии, помимо тематики, касающейся взаимоотношений русского и финно-угорского населения, центральным является вопрос о появлении и ранних этапах формирования финно-угров, хотя эта проблема актуальна для всей территории лесной полосы от Балтики до Урала. Конкретно речь идет о выявлении и достаточно надежной идентификации древнейших финно-угорских археологических древностей Карелии и примыкающих к ней регионов лесной зоны.

Для решения этой задачи имеются достаточно многочисленные, неплохо датированные и расчлененные пласты культуры, типы древностей. Сохранилась в этих областях и субстратная, дорусская топонимия, которая стратифицирована, датирована и в целом изучена гораздо менее детально. Кроме того, в лингвистике существует подробно разработанная теория формирования финно-угорских, в том числе западных, языков этой группы, но она подлежит проверке, потому что описывает не реальное, непосредственно фиксируемое их древнее состояние, а реконструирует его с той или иной степенью достоверности посредством изучения языков современных финно-угорских народов. В проверке нуждаются и выводы антропологов о генезисе западных финно-угров, также основанные, за незначительным исключением, преимущественно на современных материалах, причем большинство конкретных исторических суждений проверить практически невозможно. Это обстоятельство заставляет свести к минимуму использование антропологических данных.

Основная трудность точного опознания исходных археологических древностей западных финно-угров состоит в отсутствии у археологии собственных критериев такого рода. Все построения археологов, касающиеся определения доисторических финно-угорских древностей в западной части лесной зоны европейской России и Восточной Фенноскандии, основаны только на бесспорно установленном лингвистами факте наличия уральских элементов во всех финно-угорских языках этих регионов и вытекающих отсюда теоретико-гипотетических представлениях об уральском происхождении и последующей экспансии финно-угров на запад вплоть до берегов Балтики. Попытки археологической идентификации исходных западных финно-угорских культур сводятся к выявлению древностей уральского происхождения и прослеживанию генетической связи между предполагаемыми древними и достаточно точно определенными поздними культурами финно-угров средневековой эпохи.

Существующие гипотезы финно-угорской принадлежности доисторичеких культур в западной части ареала современных финно-угорских народов многочисленны, но обоснованы в разной степени. Многие из них представляют собой просто догадки и попутно высказанные суждения, в лучшем случае более или менее развернутые гипотезы, обычно базирующиеся на теории «этнических» признаков. Между тем надо признать, что процессы формирования ряда культурно-хронологических пластов древностей в лесной полосе между Уралом и Балтикой изучены недостаточно. Отсюда ясны наиболее типичные ошибки в подобных построениях: субъективность в выборе критериев финно-угорской специфики в древней материальной культуре, произвольность в оценке этнической преемственности при смене типов культуры во времени, в особенности поверхностные определения причин сходства элементов культуры западных и восточных регионов лесной полосы, обычно объясняемого как результат миграции населения. Практически все культурно-хронологические пласты древностей лесной зоны, известные на территории Карелии, как и локальные археологические культуры от эпохи мезолита до железного века, уже рассматривались в качестве исходных финно-угорских древностей на основании предположений об их волжско-уральском происхождении. Так, А.Я.Брюсов (1952, с. 38) считал, что финно-угры, а Г.А.Панкрушев (1978а, ч.1, с. 87—92), что и саамы проникли из области Урала на запад еще в эпоху мезолита. Появление финно-угров Г.А.Панкрушев связывал с распространением мезолитической культуры типа Оленеостровского могильника с кремневым инвентарем из бассейна верхней Волги. Оригинальную точку зрения изложил венгерский археолог Д.Ласло (Laszlo, 1963, S. 416—419), который, опираясь на данные палеоботаники, считал финно-угорскими мезолитические культуры свидерской традиции. Эта гипотеза перекликается с построениями Р.Индреко (Indreko, 1964) о распространении прибалтийской мезолитической культуры Кунда на восток вплоть до Урала. Все эти гипотезы неоднократно подвергались критике как недостаточно аргументированные (Третьяков П.Н., 1966, с. 22—24; Ошибкина, 1983, с. 65—281; Хайду, 1985, с. 151—153 и т.д.). Ключевые факты для этих построений, особенно распространение тех или иных культур в направлении запад — восток и их связь с более поздними пластами древностей, твердо не установлены, что лишает реального смысла и соответствующие этноисторические концепции. В конечном счете, этническая принадлежность древностей эпохи мезолита в Карелии, точнее, их отношение к крупным этноязыковым общностям, известным в истории Северной Европы, остается совершенно неопределенным.

Это же можно сказать и о местных культурах эпохи неолита. Ранненеолитическая культура сперрингс, орнаментированная «отступающими» штампами, по мнению Л.Янитса (1956, с. 151), Н.Н.Гуриной (1961, с. 61—63), к которым присоединились П.Н.Третьяков (1966, с. 25) и В.Н.Чернецов (1963, с. 409), происходит из области Урала и принадлежит к западной ветви древнейших финно-угров. Однако факт уральского происхождения керамики сперрингс не был точно установлен. Подобной керамики нет в лесной полосе между Приуральем и Карелией, но она обнаруживает большее сходство с южными культурами, в частности днепро-донецкой (Панкрушев, 1978а, ч. II, с. 39) и верхневолжской (Крайнев, Хотинский, 1977, с. 42—69), чем с зауральским неолитом. Другие исследователи подчеркивают местное своеобразие керамики сперрингс (Титов, 1972, с. 42).

Согласно давней традиции, начало которой положил А.А.Спицын (1903а), выдвинувший тезис о генетической связи ямочно-гребенчатой керамики эпохи неолита и культур железного века Верхнего Поволжья, многие российские, эстонские и финляндские археологи придерживаются концепции о финно-угорской принадлежности культур с ямочно-гребенчатой посудой, ареал которых охватывает обширную территорию в центре и на севере Русской равнины, а также восток Фенноскандии (Брюсов, 1952, с. 16—41;Моора, 1956, с. 49—64; Янитс, 1956, с. 162—163; Панкрушев, 1978а, ч. 1, с. 91—92; Мейнандср, 1982, с. 24). В Карелии он представлен мощным пластом памятников с ранней ямочно-гребенчатой посудой, близкой к льяловскому типу керамики, гребенчато-ямочной и ромбоямочной керамикой позднего неолита — энеолита. Эта концепция изобилует натяжками и основана исключительно на упомянутом представлении о якобы преемственной связи культур с ямочно-гребенчатой посудой и средневековых финно-угорских древностей. Но культуры данного круга лишены уральских черт и формировались в западной части лесной зоны. Более того, как уже отмечалось (Бадер, 1972, с. 11—12), они были перекрыты пластом культур волосовского облика, которые не обнаруживают близкого сходства с ямочно-гребенчатой керамикой. В результате финно-угорская идентификация культур с ямочно-гребенчатой посудой остается проблематичной.

Следующий культурно-хронологический пласт древностей волосовского типа периода энеолита — раннебронзового века, занимающий значительную часть лесной зоны между Уралом и Балтикой, представлен в Карелии культурой с керамикой «классического» типа, содержащей примесь асбеста и органики, которую сопровождают янтарные и сланцевые изделия восточнобалтийских типов. Гипотеза о восточном, волжско-приуральском происхождении культур этого пластай, соответственно, их финно-угорской принадлежности, выдвинута группой российских археологов (Третьяков П.Н., 1966, с. 49—62;Халиков, 1969, с. 370—387; Бадер, 1972). Однако в результате детального анализа различных ее элементов, в первую очередь керамики, факт распространения на запад культуры волосовского типа не был установлен. Справедливые критические реплики и контрдоводы Д.А.Крайнова (1981) против концепции восточного происхождения культур волосовского круга в западной части ареала и их финно-угорской принадлежности подкрепляются новыми фактами широкого распространения в культуре асбестовой керамики Карелии восточнобалтийских типов изделий и относительно ранними радиоуглеродными датами. Эти данные косвенно свидетельствуют о распространении элементов культуры с запада на восток; в западной части ареала сосредоточены памятники с керамикой ранневолосовского типа и близкой к ней керамики типов пиестиня, киерикки, Модлона, в Карелии — типа Лахта III. Таким образом, финно-угорская принадлежность древностей волосовского пласта в западной части ареала точно не определяется.

В позднем бронзовом веке на протяжении второй половины II — первой половины I тыс. до н.э. в северо-западной части лесной полосы России, включая Верхнее Поволжье и северо-западные области, на востоке Прибалтики и Фенноскащщи распространилась культура с сетчатой керамикой, которая почти не имеет сходных черт с субстратными культурами волосовского круга. Памятники с сетчатой керамикой российские археологи традиционно причисляют к финно-угорским древностям (Спицын, 1903а, б; Городцов, 1933, с. 9—83; Горюнова, 1961, с. 45; Третьяков П.Н., 1966, с. 140—141; Смирнов К.А., 1974, с. 76—79;РозенфельдтИ.Г., 1974, с. 195—196;Патрушев, 1989, с. 67—79 и др.)-Эта точка зрения базируется на представлении о преемственности культуры городищ железного века бассейна верхней Волги и Оки, содержащим такую посуду, и позднейших финно-угорских культур на этой территории. Однако реальная ситуация выглядит более сложной. Культура сетчатой керамики бронзового века, равно как и культуры, являющиеся ее генетическими компонентами — фатьяновская, поздняковская и ямочно-гребенчатая, — совершенно лишены каких-либо элементов уральского происхождения (Косменко, 1993, с. 24—87). Поэтому культуры с сетчатой керамикой нельзя считать древностями собственно уральских финно-угров. Вместе с тем ряд фактов отчетливо свидетельствуют о том, что они участвовали в качестве одного из компонентов в процессе формирования западных финно-угорских культур и этносов.

Примерно с VIII в. до н.э. в лесной зоне европейской России к северу от Волги начинает формироваться ананьинский пласт древностей. В Карелии, в более западных и северных областях Фенноскандии его сложение происходит в середине — второй половине I тыс. до н.э. На юге — это позднекаргопольская культура и лууконсаари, на севере — позднебеломорская и «арктическая». Они имеют более или менее отчетливый гибридный облик вследствие смешения ананьинской приуральской культуры в основном с культурой сетчатой керамики (Косменко, 1993), содержат ярко выраженный уральский компонент и могут с достаточным основанием рассматриваться как исходные древности финно-угров в Карелии.

Среди исследователей нет разногласий относительно общефинноугорской принадлежности ананьинских древностей, хотя имеются расхождения относительно степени их этнической однородности. В частности, ананьинский пласт определяют как нерасчлененный массив пермско-финских племен, ареал которых простирался до Белого моря (Генинг, Совцова, 1967) или как область формирования и пермских и волжских финнов (Халиков, 1970, с. 294—296). Новые данные о культурах железного века ряда северо-западных областей России и Восточной Фенноскандии свидетельствуют об их принадлежности к ананьинскому пласту древностей (Косменко, 1992, с. 162—193; 1993, с. 88—191; Манюхин, 1991). В западной части данного ареала формировался древнесаамский этнос, а на его юго-западной окраине — прибалтийские финны, хотя вопрос об исходных культурах последних пока недостаточно ясен и подлежит дальнейшему исследованию (Косменко, 1993, с. 192—204).

Беглый обзор гипотез об этнической принадлежности древностей различных эпох в Карелии и прилегающих областях лесной зоны показывает, что концепции урало-поволжского происхождения культур каменного века — энеолита основаны на реальном сходстве отдельных элементов в археологических материалах уральского и западных регионов. Но такое сходство может отражать разные явления и его недостаточно для обоснования суждений о миграциях населения из области Урала на запад и наоборот и тем более финно-угорской идентификации археологических культур. В целом же существующее многообразие гипотетических концепций объективно свидетельствует об отсутствии четких археологических критериев и о произвольности определения древнейших финно-угорских культур. Основная причина данной ситуации в слабой изученности конкретных процессов формирования различных культурно-хронологических древностей.между Уралом и Балтикой и несовершенстве методики этноисторических реконструкций. Единственный четко выраженный процесс распространения культуры, содержащей явно уральские элементы, протекал на территории Карелии в течение железного века.

Некоторые археологи (Третьяков П.Н., 1966, с. 59—62) и лингвисты (Хайду, 1985, с. 161—164), пытаясь совместить различные этноисторические гипотезы, выдвинули компромиссную концепцию о множественности волн финно-угорского населения, проникавшего на запад в течение доисторического периода. Нужно подчеркнуть умозрительный характер этой гипотезы и ее несогласованность с реальностью. Следы разновременных финно-угорских языков, имеющих самостоятельное восточное происхождение, в западных областях ареала современных финно-угорских народов не выявлены.

Оценивая сложившуюся исследовательскую ситуацию, заметим, что и миграционная, и автохтонная гипотеза формирования западных финно-угорских этносов несколько односторонне освещают этот процесс. Поэтому на первый план выдвигается проблема определения происхождения и исторической глубины различных элементов культуры, языка, расовых особенностей финно-угров.

Действительно, миграционная концепция в ее различных вариантах не объясняет некоторые очевидные факты. К их числу относятся заметные расовые различия западных и восточных финно-угорских народов (Алексеев, 1974), сохранение в народном искусстве карел и вепсов отдельных элементов, восходящих даже к культуре финального неолита — энеолита Карелии (Косменко А. П., 1984, с. 12—142), древней традиции примешивания асбеста в глину посуды вплоть до средневековой корелы (Кочкуркина, 1981, с. 61), наконец, хорошо известный факт наличия оригинального лексического компонента в языке саамов, равно как и отсутствия четко выраженного пласта уральской топонимии в ареале западных финно-угров. Эти данные прямо или косвенно свидетельствуют об участии субстратных этносов в формировании западных финно-угорских народов.

Впрочем и автохтонная гипотеза о сложении этих народов на основе участия всех предшествующих культур и этносов начиная с каменного века (Мейнандер, 1974; 1982) отличается расплывчатостью и методическим несовершенством, особенно в части решения конкретных вопросов, связанных со сменой различных культурно-исторических типов древностей. Время появления и облик культуры носителей древнейших финно-угорских языков западной части ареала данное ретроспективное исследование определяет весьма поверхностно и гипотетически. В целом же метод выборки отдельных элементов, особенно если им придается статус этнических критериев, недостаточно корректен и требует существенных оговорок и конкретных уточнений.

В результате можно констатировать, что различные элементы современных западных финно-угорских этносов имеют неодинаковое происхождение и различную историческую глубину. Наиболее устойчивы в данном случае некоторые расовые черты, элементы языка и традиционного искусства. Другие элементы, особенно в материальной культуре, весьма подвижны и изменчивы. Переоценка подобных деталей как этнических признаков неизбежно ведет к неоправданному удревнению либо омоложению поворотных моментов этнической истории. Между тем нужно признать, что центральным событием в истории западных финно-угров независимо от возраста иных элементов этих этносов является факт распространения языка уральского происхождения — элемента, объединяющего народы уральской языковой семьи при всей разнице их расового и культурного облика и в древности, и в современности. Как уже отмечалось, археология в состоянии описать лишь некоторые детали этноисторического процесса. Существенные расхождения среди археологов относительно идентификации и времени распространения древнейших финно-угорских культур в западной части ареала вынуждают обратиться к сопоставлению археологических и лингвистических данных.

Однако и среди лингвистов наблюдаются значительные разногласия относительно времени появления и хронологии основных этапов процесса формирования западных финно-угорских языков. Большая группа лингвистов: Э.Сетяля (Suomensukuisten kansojen esihistoria, 1926, s. 163), Д.В.Бубрих (1947, с. 10), Ю.Тойвонен (Toivonen, 1953, s. 32), П.Хайду (1985, с. 89, 202) представляют, условно говоря, традиционную точку зрения. Они датируют появление носителей финно-угорских языков в западных областях их ареала с некоторыми расхождениями в пределах I тыс. до н.э.

Другую концепцию изложили главным образом эстонские и финляндские языковеды: П.Аристе (1956), Э.Итконен (Itkonen, 1961, s. 5—47), А.Йоки (Joki, 1973), И.Койвулехто (Koivulehto, 1976, s. 285—290), которые удревняют появление финно-угров в восточной Прибалтике по меньшей мере до II тыс. до н.э. Эта точка зрения базируется исключительно на упомянутых предположениях ряда археологов (Х.Моора, Л.Янитс, К.Ф.Мейнандер) о финно-угорской принадлежности неолитической восточно-балтийской культуры с гребенчато-ямочной керамикой и ее контактах с древними балтами, которые гипотетически идентифицируются в этом регионе с носителями культуры шнуровой керамики и боевых каменных топоров. Следствием является представление об очень раннем времени балтских заимствований в прибалтийско-финских языках: II тыс. до н.э., согласно П.Аристе, или даже раньше — начиная со второй половины III тыс. до н.э. (Карпелан, 1982, с. 46—47). Оппоненты полагают, что данная концепция несостоятельна в лингвистическом отношении и противоречит имеющимся данным о прародине финно-угров (Основы.., 1974, с. 34; Хайду, 1985, с. 80). Уязвима она и в плане оценки истинности опорных археологических идентификаций культур и этносов; во всяком случае финно-угорская принадлежность культуры с гребенчато-ямочной керамикой в восточной Прибалтике остается недоказанной.

Ключом к решению проблемы исходных финно-угорских культур западной части ареала может быть не столько метод исключения гипотез восточного происхождения каких-либо типов древностей с целью отыскания наиболее вероятной из них и последующей реконструкции цепи преемственности с поздними, заведомо финно-угорскими культурами, сколько тот факт, что здесь не выявлены следы разновременных финно-угорских языков восточного происхождения. Если даже допустить, что финно-угры в глубокой древности неоднократно проникали на запад вплоть до берегов Балтики, то нужно признать, что они не оставили заметных следов в языках и культуре современных прибалтийских финнов и саамов. Отсюда следует наиболее вероятный вывод: процесс распространения на запад предков носителей современных финно-угорских языков был однократным, а их следы в археологических материалах железного века Карелии и соседних областей представлены самой поздней культурой урало-поволжского происхождения — ананьинской.

Ареал и пространственно-временная динамика формирования археологических культур ананьинского пласта между бассейном р.Камы и восточной Прибалтикой в главных пунктах совпадают с традиционной лингвистической теорией сложения западных финно-угорских языков. Основные хронологические вехи процесса их формирования, предложенные лингвистами еще до того, как на северо-западе России были более или менее детально исследованы древности железного века, в общем совпадают с археологическими датировками культур с ананьинскими элементами. Близки даты не только хронологических рамок процесса, но и ряда частных, тем не менее важных деталей. Так, согласно П.Хайду (1985, с. 203), первоначальные контакты финно-угров с балтами относятся к V в. до н.э., а с германцами — около рубежа нашей эры. Эти датировки довольно точно соответствуют времени распространения культуры с ананьинскими чертами в бассейне верхней Волги, где она контактировала с дьяковской культурой, содержащей балтские элементы, а также культур ананьинского пласта —лууконсаари и «арктической» в Восточной и Северной Феннос-кандии, где они вступали в контакты с северными германскими культурами. Совпадают, в частности, представления о кратковременности финно-волжской эпохи в развитии языков и культур ананьинского пласта, о первоначально едином финно-саамском массиве, который распался в первой половине I тыс. н.э. на собственно саамов и прибалтийских финнов — последние создали более развитую земледельческо-животноводческую культуру в прибрежных районах Финского залива. Эти параллели свидетельствуют о том, что изменения в культуре и языке древних западных финно-угров протекали более или менее синхронно.

Впрочем далеко не все стороны и детали процесса формирования западных финно-угорских этносов можно описать с достаточной полнотой и точностью. Среди наиболее актуальных проблем следует выделить определение этнической принадлежности культур с сетчатой керамикой, которые традиционно в России признаются древностями финно-угров.

Несомненно, древности с сетчатой керамикой послужили одним из основных компонентов при сложении культур ананьинского пласта на обширной территории от Среднего Поволжья до Восточной и Северной Фенноскандии, включая Карелию, где смешанный, гибридный характер культур железного века фиксируется вполне отчетливо. Как уже говорилось, культура сетчатой керамики сложилась в позднем бронзовом веке на основе трех предшествовавших: ямочно-гребенчатой керамики, фатьяновской и поздняковской (последняя отчасти синхронна сетчатой). Именно пласт древностей с сетчатой посудой является связующим звеном, своего рода мостом между финно-угорскими древностями железного века с ананьинскими элементами в культуре и предшествовавшими культурами западной части лесной зоны вплоть до эпохи неолита. Однако делать отсюда далеко идущие конкретные выводы этноисторического порядка вряд ли следует, прежде всего из-за многокомпонентности, неоднородности истоков этой культуры, что при современном методическом уровне этноисторических исследований не позволяет достаточно надежно определить ее этноязыковую принадлежность. Но необходимо подчеркнуть тот факт, что и культура сетчатой керамики и культуры, на основе которых она сложилась, совершенно лишены каких-либо элементов уральского происхождения, исключая, пожалуй, импортные вещи из уральской бронзы в поздняковской культуре. Поэтому нет веских оснований полагать, что древности с сетчатой керамикой принадлежат собственно финно-уграм, носителям уральских языков, но несомненно, что в ходе экспансии финно-угорского этноса на запад создатели пласта древностей с сетчатой керамикой сыграли роль мощного этнического субстрата (Третьяков П.Н., 1966, с. 125—145; Косменко, 1993, с. 197).

Этнолингвистическая принадлежность культур с сетчатой керамикой и их отношение к современным финно-угорским языкам в настоящее время не выяснены. Состав культурных компонентов не позволяет провести такое исследование с достаточной степенью точности и надежности. Реальный и, возможно, единственный путь заключается в том, чтобы, во-первых, надежно идентифицировать данный пласт древностей с каким-либо из пластов древней топонимии и, во-вторых, сравнить эту топонимию с лексикой современных финно-угорских языков.

Таким образом, сопоставление археологических и палеолингвистических материалов и суждений позволяет сделать вывод о том, что финно-угорский этнос сформировался в Карелии только в железном веке в процессе распространения гибридной культуры, содержащей элементы ананьинской культуры Прикамья и Среднего Поволжья. Вместе с тем легко заметить, что эти сравнения в известной мере недостаточны и носят преимущественно характер общих хронологических параллелей между процессами в языке и культуре. Но палео-лингвистические концепции также подлежат проверке и вероятной корректировке. Отсюда ясно, что конкретная этноязыковая принадлежность древних, предположительно финно-угорских культур Карелии, может быть выяснена с большей степенью точности только путем привлечения данных топонимики.

Сопоставление археологических и топонимических сведений имеет особенности, обусловленные спецификой топонимических материалов. В целом возможно и допустимо сравнение пластов древней культуры и топонимии, ибо нет оснований сомневаться, что разноязычное население в той или иной мере оставляло свои или видоизменяло прежние названия рек, озер и иных геотопографических пунктов, а не пользовалось исключительно субстратными названиями в их первоначальной форме. Топонимика, в сущности, является «археологией языка», но в отличие от остатков материальной культуры следы древних этноязыковых общностей в топонимии могут быть полностью стертыми или оказаться в различной степени переработанными более поздними этносами. На севере России русское население в значительной мере сохранило субстратную топонимию, образовав многочисленные полукальки, где второй элемент прибалтийско-финского оригинала переведен русскими: -озеро, -река, -ручей, -гора, -остров, -порог, -мох (Сямозеро, Гимрека, Рандручей, Килгора, Колгостров, Софпорог, Лишкмох), или несколько видоизменяло путем приспособления к особенностям русского произношения. Наиболее перспективными для сравнительного изучения древней топонимики и археологических материалов можно признать области лесной зоны европейской России, где субстратное финноязычное население смешалось с русским и утратило свой язык в первой половине текущего тысячелетия, — территории между верхней Волгой на юге, Онежским озером на западе, Белым морем на севере и бассейном р. Северной Двины на востоке. Методика подобных сопоставлений детально не разработана, но ее общие контуры определить можно. За основное условие, ограничивающее вероятность произвольных сравнений, следует принять сопоставление полных колонок пластов древней культуры и топонимии. Выборочные сравнения чреваты натяжками и неточностями, которые уже случались в исследовательской практике. Наиболее надежные результаты можно получить путем сравнения динамики формирования пластов культуры и топонимии по максимальному числу параметров, однако реальная ситуация обычно не позволяет это сделать. Четкая стратификация и абсолютная хронология, закономерности изменений облика, а следовательно, и динамика формирования топонимических пластов изучены гораздо слабее, чем пласты древней культуры. Для уточнения хронологии сопоставления с археологическими материалами просто неизбежны. В настоящее время такие сравнения ограничены и возможны преимущественно по ареальным характеристикам и положению культурных и топонимических типов в соответствующих колонках.

На территории Карелии выделяются три основных пласта субстратной дорусской топонимии: прибалтийско-финский, саамский и древний (Керт, Мамонтова, 1976, с. 9—18); последний пласт также обозначают как «волжский» или «волго-окский».

Древний пласт топонимии Карелии выделяется по наличию своеобразных основ названий и так называемых речных суффиксов -ма, -ла, -ша(жа), -кса, -та(да), -ра (Сомбома, Нетома, Охтома, Вожма, Водла, Чепша, Колонжа, Рагнукса, Гакукса, Илекса, Шошта, Тонда, Колода, Вытегра и др.). Его ареал занимает обширную территорию в центре и на севере Русской равнины, а также на востоке Фенноскандии, включая Карелию. Вряд ли можно считать состоятельными ранее высказанные точки зрения о скисро-иранской, самодийской и угорской принадлежности этого слоя топонимии. Мерянская гипотеза (Я.Калима, М.Фасмер) основана на реальном сходстве многих топонимов Верхнего Поволжья и более северных регионов, но она неисторична, поскольку в период сложения финно-угорских племен Верхнего Поволжья в I — начале II тыс. н.э. распространение соответствующих культур в северном направлении не прослежено. Вместе с тем реальное сходство, а порой и идентичность многих типов северных топонимов и гидронимов Верхнего Поволжья, особенно Костромской и Ярославской областей, отражает ее генезис и позволяет условно определить как волжскую.

Разумеется, определение происхождения и этнической принадлежности создателей волжской топонимии осложняется недостаточной изученностью исторической динамики формирования данного пласта. Отсюда вытекает необходимость определения хронологических рамок волжской топонимии и соотнесения ее с археологическими материалами, а для этого следует прежде всего найти основания для ограничения волжской топонимии во времени.

В свое время Б.А.Серебренников (1955) развил гипотезу И.Н.Смирнова о дофинноугорской принадлежности данного пласта названий и попытался соотнести его с культурой ямочно-гребенчатой керамики эпохи неолита, опираясь на теорию А.Я.Брюсова о распространении этой культуры из бассейна верхней Волги на север и на общее сходство ареалов культуры и топонимии. Такое выборочное сопоставление пластов довольно произвольно, к тому же теория А.Я.Брюсова не выдержала испытания временем (Крайнов, 1986). В результате нет достаточных оснований прямо соотносить волжскую топонимию с древностями эпохи неолита центральных и северных областей Русской равнины. По всей видимости, топонимия этого времени оказалась стертой или сильно переработанной.

Основанием для решения вопроса о нижней хронологической границе древнейшей в этих областях волжской топонимии, по крайней мере основной ее массы, могут служить два факта. Во-первых, это отсутствие в бассейне Волги слоя древних индоевропейских, предположительно древнебалтских названий, соотносимых с фатьяновскими и балановскими древностями раннебронзового века первой половины II тыс. до н.э. В бассейне верхней Волги есть балтские гидронимы, но в этом регионе они довольно уверенно связываются с культурами железного века, может быть, раннего средневековья (Седов, 1971, с. 108—111). Во-вторых, и в Поволжье, и на севере нет слоя топонимов западного «балтийского» облика, соответствующих древностям волосовского типа периода энеолита (конец III — первая половина II тыс. до н.э.). По-видимому, топонимия энеолита — раннебронзового века, как и более раннего, времени в целом оказалась стертой в данных регионах. Это обстоятельство позволяет предполагать, что волжский пласт топонимии сформировался здесь позднее и может соотносится с древностями позднего бронзового века с сетчатой керамикой.

Конечно, в составе данного пласта топонимии могут оказаться в той или иной степени переработанные более древние названия. Но четко выраженные типы таких топонимов на современном уровне методики исследования пока не обнаружены. Вероятнее всего, они могут представлять собой лишь незначительные примеси (Матвеев, 1969, с. 54).

Ареалы сетчатой керамики и волжской топонимии, как и зона их максимальной концентрации между верхней Волгой и бассейном Онежского озера, в общем совпадают, что также свидетельствует в пользу их идентификации. Отсутствие четкой типологической границы с перекрывающим пластом саамской топонимии в южной части его ареала, а также более поздней финно-угорской топонимии в Поволжье соответствует ситуации в развитии древней культуры, где древности с сетчатой керамикой вошли в состав более поздних культур железного века. В результате проблема разделения слоев собственно волжской топонимии бронзового века и названий более позднего времени является весьма ощутимой. Формальным критерием разграничения этих пластов можно признать в историческом плане появление топонимов с «восточными» суффиксами предположительно уральского происхождения.

Ряд исследователей склонен определять волжскую топонимию как финно-угорскую (Попов, 1964, с. 208—209; Матвеев, 1969, с. 51—53). Данная точка зрения основана на том, что многие лингвисты, начиная с А.И. Шегрена, расшифровывали названия с "речными" суффиксами с помощью современных финно-угорских языков. Тождество основ волжских, саамских и прибалтийско-финских названий ясно указывает на генетическую связь между древним и более поздними пластами топонимии (Матвеев, 1970). Такой вывод вполне закономерен, но реальная историческая ситуация с учетом ключевых фактов истории древней культуры выглядит несколько сложнее.

Многие волжские топонимы не этимологизируются из современных финно-угорских языков, и дело, видимо, не только в том, что они могут относиться к исчезнувшим финно-угорским языкам и диалектам. Речь может идти с большой степенью вероятности о том, что по крайней мере лексика создателей волжской топонимии частично вошла в состав финно-угорских языков. В частности, А.И. Попов (1964, с. 206) отметил, что язык волжской мери, формировавшийся в пределах зоны концентрации волжской топонимии и, добавим, культур с сетчатой керамикой, не укладывается в нормы финно-угорских языков. Этот факт является косвенным свидетельством несоответствия языков создателей волжской топонимии и финно-угров. Если волжская топонимия достаточно точно соотнесена с культурой сетчатой керамики, то ее можно рассматривать как языковые осадки жизнедеятельности одного из основных этнических компонентов, участвовавших в сложении древних западных финно-угорских этносов — волжско-финских и прибалтийско-финско-саамских. Следовательно, топонимы, не этимологизирующиеся из финно-угорских языков, формально могут быть отнесены ко времени не позднее бронзового века, прочие — и к более позднему времени независимо от степени их дальнейшей переработки.

В результате и дофинноугорскую, и финно-угорскую концепции этнической принадлежности создателей волжской топонимии можно рассматривать как отражение в научной мысли основных особенностей процесса сложения западных финно-угорских этносов и языков. По формальной классификации топонимы волжского пласта могут относиться и к нефинноугорским, и к финно-угорским типам, но в плане общей периодизации этнической истории этап, соответствующий культуре сетчатой керамики бронзового века и синхронной топонимии, следует определить как дофинноугорский.

В Карелии наиболее мощный пласт волжских топонимов наблюдается в бассейне Онежского, озера особенно в его восточной части. Более тонкий, но одновременно более «чистый» слой таких названий может фиксироваться севернее и западнее, хотя возможно, в переработанном виде.

Саамская топонимия широко распространена в Карелии. Только гидронимов с саамской основой здесь насчитывается свыше 800 (Лескинен, 1967, с. 86).

На востоке саамские названия распространяются до р.Печоры (Попов, 1964, с. 206), есть они и на Вычегде (Афанасьев, 1985, с. 65), на юге отдельные названия доходят до верховий Волги (Лескинен, 1967), включая территории от южного Приладожья до Белозерья, где обнаруживается весьма древний их пласт (Муллонен, 1991, с. 191—193). На южной и восточной окраинах ареала саамские топонимы рассеиваются. В Карелии зона наибольшей концентрации наблюдается в западных районах (Лескинен, 1967, с. 87). В целом саамский пласт на севере России непосредственно предшествует прибалтийско-финской, а в восточных районах своего ареала — и пермской топонимии (Матвеев, 1964, с.83).

Уместно напомнить, что вопрос о происхождении саамов длительное время является предметом дискуссии. По-разному исследователи определяют прародину саамов. К.Виклунд и Э.Итконен помещают ее между восточной Финляндией и Онежским озером, П.Равила включает в саамский ареал Беломорье, М.Хуурре — бассейн оз.Оулу, К.Карпелан и О.Корхонен — северное Приладожье (Валонен, 1982, с. 93). Особенно много разногласий вызывает проблема происхождения саамского языка, содержащего отчетливый лексический компонент, неизвестный в других финно-угорских языках. Оценивая эту ситуацию, большая группа лингвистов придерживается концепции, согласно которой саамы являются потомками древнего арктического народа протосаамов, воспринявших финно-угорский язык (К.Виклунд, Э.Сетяля, П.Равила, П.Хайду). Другие исследователи считают саамов потомками самодийцев (К.Нильсен, Ю.Тойвонен) или древних уральцев (ЭЛагеркрантц, Б.Коллиндер), а Э.Итконен вовсе исключает древний компонент и рассматривает саамский язык как продолжение одного из диалектов раннего прибалтийско-финского языка (Хайду, 1985, с. 113—114). Ключ к решению этих вопросов находится во многом на пути сравнительного изучения данных археологии и топонимики. При оценке перечисленных гипотез решающее значение имеют два обстоятельства: отсутствие протосаамской топонимии на территории предположительной прародины саамов и инородное происхождение явно саамских археологических культур в этом ареале. Нужно подчеркнуть, что многие саамские топонимы, особенно в южной части ареала, обнаруживают сходство с названиями волжского пласта благодаря наличию упомянутых "речных" суффиксов.

Динамика формирования саамской топонимии изучена недостаточно, но ясно, что она складывалась в течение длительного периода, и своими истоками восходит ко времени существования единой прибалтийско-финско-саамской общности. Следовательно, ее нижняя граница совпадает с появлением древнейших финно-угров и может быть соотнесена с распространением в ареале этой топонимии соответствующих археологических культур. В таком случае нижняя граница саамской топонимии теоретически определяется довольно легко. Она в принципе должна совпадать с началом формирования на данной территории археологических культур ананьинского пласта железного века примерно с середины I тыс. до н.э. Примечательно, что ареал саамской топонимии в целом совпадает с ареалом содержащих трансформированные ананьинские элементы культур: позднекаргопольской, лууконсаари, «арктической», позднебеломорской. Распространялся этот тип культуры в основном из Поволжья через Белозерье, Онежский бассейн на запад и север Фенноскандии (Косменко, 1993, с.138_139). Если процессы в культуре и языке протекали параллельно, то древнейшая саамская топонимия может в том или ином виде сохраниться на южной периферии ареала упомянутых культур, а на севере должна формироваться собственно саамская топонимия. Общие контуры пространственно-временной динамики формирования саамской топонимии как будто не расходятся с динамикой сложения местных культур эпохи железа.

По предположению лингвистов, прибалтийско-финско-саамская языковая общность в I тыс. до н.э. распалась на предков прибалто-финнов и саамов. Прибалтийско-финская языковая общность формировалась на территории, примыкающей к Финскому заливу. Это был период сложения этнокультурных, антропологических и языковых особенностей, отличающих предков саамов от прибалто-финнов (Itkonen, 1983). Саамский язык, как полагает М.Корхонен, после распада прибалтийско-финско-саамской языковой общности пережил в I тыс. до н.э. по VIII в. н.э. прасаамскую стадию развития, охватившую Заволочье, Межозерье (территория между озерами Ладожское, Онежское и Белое), Карелию и Финляндию. В первой половине I тыс. н.э. произошло деление на северный и южный прадиалекты, при этом второй был поглощен языком предков финнов, карел и вепсов (Korhonen, 1981; Муллонен, 1994, с.118 —119, карта 5). Средневековая культура саамов на территории Фенноскандии характеризуется комплексами без глиняной посуды (Карпелан, 1979). Бескерамические комплексы X—XIV вв. в Карелии встречены в ареале, южная граница которого проходит по линии оз.Сямозеро — северная часть Онежского озера — северное побережье оз.Водлозеро (Косменко, 1992, с. 206—212). Именно носителей данной культурной группы можно считать создателями поздних форм саамской топонимии. Ее верхнюю границу на юго-востоке Карелии маркируют топонимы типа Лапиннаволок, Лобское, Лопская, которые не имеют отношения к собственно саамскому пласту, но косвенно свидетельствуют о контактах прибалтийско-финского и, возможно, первого русского населения с лопарями-саамами.

Более древнюю фазу саамской топонимии отмечают гидронимы, которые, по Д.В.Бубриху (1947, с. 18), могут восходить к древнему этнониму саамов — saame, sabme. Они имеют вариативную основу -сам, -сям, -сум, -сом (сомб) и встречаются не только в переработанной русскими форме (Самина, Сямозеро, Сумозеро), но и в более древнем виде (Сомбома, Сомба). В Карелии они известны и в бассейне Онежского озера, включая его восточную часть, и в Беломорье. Их можно синхронизировать с местными культурами эпохи железа, в ареале которых расположены эти названия. Аналогичным образом Н.Валонен (1982, с. 76) соотносит топонимы с основой -саама, в той или иной мере позднее переработанные финнами, с культурой лууконсаари внутренних районов Финляндии.

Понятно, что в южной части ареала возникают сложности типологического расчленения прибалтийско-финской, саамской и волжской топонимии. В древней культуре она решается методом выделения главных признаков, возникших дивергентным путем; сходным образом выделяются и древнейшие типы топонимов (Муллонен, 1991, с. 192). Все же наиболее четким критерием, разделяющим собственно волжскую и прибалтийско-финско-саамскую топонимию, могло бы стать четкое выделение в ней уральских элементов, прослеживаемых в культуре железного века.

В топонимике эта проблема ставилась, но окончательного разрешения не получила. Речь идет не о поздних, пермско-финских элементах, ареал которых на западе ограничен Северной Двиной (Матвеев, 1968, с. 36—37), хотя отдельные топонимы есть в бассейне р.Онеги (Афанасьев, 1985, с. 70), а о следах древнеуральского языка — связующего компонента при сложении западных финно-угорских языков. Его распространение можно соотносить с появлением археологических культур с приуральскими элементами в западных частях ареала финно-угров, однако в «чистом» виде соответствующая топонимия здесь не обнаруживается. Некоторые исследователи предполагают присутствие на севере России угорской топонимии, в частности Б.А.Серебренников (1966) выделил серию, по его мнению, угорских названий с окончаниями -еньга, -анга, -онга, -уг, -юг, -уга, -юга (Андонга, Пертеньга, Корбанга, Ухтюга и т.п.). Но другие исследователи отрицают угорскую принадлежность топонимов с такими суффиксами, поскольку их основы те же, что и у волжских названий с окончаниями -га, -ма, -ша (Андома, Пертома, Ухтома, Корбуша и др.) (Матвеев, 1970, с. 116—124). Речь может идти, разумеется, не о собственно угорских топонимах, поскольку отсутствуют какие-либо следы угорских археологических культур в северозападной части лесной полосы России, а о древнеуральских названиях. Очевидно, что эта существенная проблема нуждается в дальнейшем изучении. Вполне вероятно, что участие уральского этнического компонента в формировании топонимии западных областей ареала финно-угров, в том числе и Карелии, проходило, как и у русских, в основном по пути сохранения местных названий с прибавлением собственных окончаний. Во всяком случае топонимика четко не фиксирует следы массового передвижения носителей древних уральских языков на запад лесной зоны, но какой-то общеуральский компонент смутно проступает в составе волжского и, возможно, саамского топонимических пластов. Появление топонимов с «уральскими» суффиксами можно датировать временем не ранее середины I тыс. до н.э. и синхронизировать с ранним этапом формирования археологических культур ананьинского пласта железного века, поскольку позднее в Карелии и соседних областях отчетливо выраженные следы распространения восточных культур не наблюдаются (Косменко, 1993, с. 140).

Наиболее уверенно с археологическим материалом можно идентифицировать верхний прибалтийско-финский, точнее, карело-вепсский слой субстратных названий. Определить его нижнюю границу и хронологические рамки легче в восточных районах ареала, т.е. на юго-востоке Карелии, где в течение исторического периода или, по крайней мере, на протяжении последних пяти— шести столетий, не зафиксированы этнические массивы карел и вепсов. Надо сказать, что прибалтийско-финский пласт названий простирается гораздо дальше на восток и охватывает восточные районы Заволочья (Матвеев, 1969), бассейны рек Вычегды, Выми, Мезени, низовья Печоры (Туркин, 1985). Данный пласт названий становится заметно тоньше и рассеивается к восточной границе ареала, что свидетельствует о распространении этой топонимии с запада на восток, и перекрывает пермскую гидронимию (Матвеев, 1964). Следы древних контактов с прибалтийскими финнами отразились и в языке коми-зырян, где выделено свыше 40 преимущественно вепсских заимствований (Lytkin, 1967-Туркин, 1970). Имеющиеся исторические источники не сохранили точных сведений о процессе распространения прибалтийских финнов на восток на рубеже I — II тыс. н.э., однако нечеткие контуры ареала косвенно реконструируются путем анализа всей суммы историко-этнографической информации, включая предания о чуди, которую определяют в этноязыковом отношении как древних вепсов (Пименов, 1965, с. 117 — 170).

Лингвисты датируют начало контактов между коми и прибалтийскими финнами примерно IX — X вв. н.э., а прекращение XIV — XV вв. (Туркин, 1985, с. 55). На юго-востоке Карелии нет археологических культур железного века с комплексом западных черт, которым могла бы принадлежать местная прибалтийско-финская топонимия. Единственный пласт культуры западного типа представлен на восточном побережье Онежского озера и оз.Водлозеро серией раннесредневековых поселений X — XI вв. н.э. (Кочкуркина, Спиридонов, 1988; Косменко, 1992, с. 193 — 206), которые при некоторой бедности инвентаря обнаруживают близкое сходство с культурой приладожских курганов. Оставившее эти памятники население, по всей вероятности, и создало в юго-восточной Карелии прибалтийско-финскую топонимию. Данный пласт культуры сравнительно маломощен и формировался в течение короткого времени; также относительно немногочисленна и прибалтийско-финская топонимия. По всей видимости, формирование ее завершилось в восточной части бассейна Онежского озера в XIV — XV вв. в связи с расселением русских крестьян (Битов, Власова, 1974, с. 184 — 190; Спиридонов, 1987а, с. 18). И хотя отшельник Лазарь Муромский в середине XIV в. еще застал на юго-восточном берегу Онежского озера поселение «чуди» (Петров, 1886, с. 103 — 105), топонимия, зафиксированная в писцовых книгах середины — второй половины XVI в. по обонежским погостам и сохраненная русскими крестьянами, в общих чертах функционирует до настоящего времени.

Конкретный этнический состав прибалтийско-финского населения на юго-востоке Карелии определить довольно сложно. Д.В.Бубрих (1947, с. 10) и А.И.Попов (1964, с. 206) утверждали, что восточнее Онежского озера распространена типично вепсская топонимия. Д.В.Бубрихом, а позднее в более развернутом виде В.В.Пименовым (1965, с. 157 — 170) сформулирована концепция о широком расселении древней веси на востоке примерно на рубеже I — II тыс. н.э. А.И.Туркин (1985, с. 54) полагает, что заволоцкая чудь состояла в основном из вепсов, отчасти из карел. Более осторожен относительно этнической принадлежности создателей прибалтийско-финской топонимии восточных областей ареала А.КМатвеев (1964, с. 83). По его предположению, они говорили на карело-вепсских, может быть, промежуточных или даже вовсе исчезнувших прибалтийско-финских диалектах.

Несмотря на то что ряд проблем определения этнической принадлежности населения в восточной части ареала прибалтийско-финской топонимии остается открытым, все же есть основания полагать, что концепция древневепсской принадлежности раннесредневековых поселений Обонежья наиболее близка к реальности. Общее сходство материальной культуры курганов Приладожья (они отнесены к числу памятников западной группы веси: Кочкуркина, Линевский, 1985, с. 172—180) и поселений Обонежья, отсутствие каких-либо данных о продвижении карел на восток в этот период позволяют утверждать, что в составе раннесредневекового населения восточной части бассейна Онежского озера преобладал древневепсский этнический компонент. Вместе с тем некоторые исследователи (Муллонен, 1991, с. 192—194) отмечают в юго-восточной и восточной частях ареала прибалтийско-финской топонимии признаки саамского влияния, что, вероятно, свидетельствует об участии саамских элементов в формировании восточных групп вепсов в раннем средневековье. Исторические источники не дают четкой информации на этот счет, хотя не совсем надежные сообщения из «Жития Лазаря Муромского» говорят о том, что на юго-востоке Карелии в первой трети текущего тысячелетия проживали группы чуди и лопи. Итак, сопоставление ключевых данных различных дисциплин позволяет заключить, что древнейшие финно-угорские этносы начали формироваться на территории Карелии в начале эпохи железа примерно с середины I тыс. до н.э. в связи с распространением из Поволжья гибридной культуры с приуральскими элементами, образовавшей в Карелии ананьинский пласт древностей. Его создатели впитали многие элементы культуры и, видимо, языка, по крайней мере, лексики местного населения в западной части ареала, что связано с процессом слияния культур сетчатой керамики и ананьинской. В топонимии проникновение уральского элемента отразилось гораздо слабее, чем в культуре.

Этнос археологических культур каменного — бронзового веков Карелии точно не идентифицируется в языковом отношении. Этот древнейший этап этнической истории края от начала заселения Карелии до середины I тыс. до н.э. можно обозначить как дофинноугорский. Следующий период, совпадающий с хронологическими рамками железного века (середина I тыс. до н.э. — I тыс. н.э.), следует определить как саамский. К нему относятся древности ананьинского типа, саамская и частично топонимия волжского облика. Первоначально культура и язык саамов, особенно южной части ареала, включая юго-восток Карелии, были близки к соседним волжско-финским этносам. За пределами Карелии из этого массива на его юго-западной окраине выделились прибалтийские финны. К началу средневековой эпохи на рубеже I—II тыс. н.э. саамский этнос характеризуется бескерамической культурой, распространенной на обширных территориях Восточной Фенноскандии. Своеобразие культуры и языка саамов постепенно усиливалось за счет их определенной изоляции от культурных центров и, как следствие, сохранения архаичных форм охотничье-рыболовецкого хозяйства и соответствующего образа жизни.

На рубеже I—II тыс. н.э. в раннем средневековье начался новый этап этнической истории, связанный с формированием на территории Карелии и соседних областей древних карел, вепсов, упомянутых в письменных источниках под этнонимами «корела» и «весь», и славяно-русского этноса. До этого времени речь шла о безымянных, хотя и издревле обитавших на обширных пространствах Севера прибалтийско-финско-саамских племенах.

Современный карельский язык имеет три диалекта: собственно карельский (распространен в северной и центральной части Карелии, в Тверской обл., меньше — в Валдайском районе Новгородской и в Бокситогорском р-не Ленинградской обл.); ливвиковский (на восточном побережье Ладожского озера и Олонецком перешейке); людиковский (сосредоточен на узкой полосе в западном Прионежье). По мнению лингвистов, карельские диалекты возникли в результате сложных этнических процессов у населения Карельского и Олонецкого перешейков в начале II тыс. н.э. Об этом, видимо, говорит и антропологическое сходство карел-ливвиков и карел-людиков (Хартанович, 1986, с. 117). Развитие вепсского языка тесно связано с формированием карельского. Современный людиковский диалект, как утверждают финноугроведы, имеет вепсскую основу. Ливвиковские говоры, сочетающие в себе элементы карельского и вепсского языков, возникли, согласно лингвистическим теориям, в результате взаимодействия вепсской и карельской речи, причем последняя проявилась наиболее активно. Таким образом, наличие вепсской основы в южнокарельских диалектах свидетельствует о том, что до прихода карел Олонецкий перешеек уже был обжит предками вепсов.

Вопрос о происхождении древних карел по-прежнему остается дискуссионным. Не касаясь всего спектра взглядов на проблему, остановимся лишь на устоявшейся точке зрения, согласно которой древние карелы сформировались на основе нескольких генетических компонентов: западного, восточного и местного. Различна оценка степени значимости каждого из них. Одни исследователи полагают, что на формирование корелы оказали влияние в первую очередь западная Финляндия, Готланд и Новгород (Kivikoski, 1961, s. 260—261); другие признают тесную связь населения Карельского перешейка и юго-восточного Приладожья и считают, что взятые в совокупности археологические, исторические и лингвистические данные противоречат мнению о западнофинском происхождении корелы. Основное ядро составляли представители юго-восточного Приладожья, в чьей среде и растворился западный колонизационный элемент. Племя корела формируется одновременно с новгородским государством в результате смешения чудских, западнофинских, вепсских, а может быть, и варяжских компонентов (Kirkinen, 1963, s. 31 — 35).

В предвоенные и первые послевоенные годы Д.В.Бубрихом разработана концепция происхождения и развития карельского народа XII — XVII вв. на огромном лингвистическом материале. По его мнению, до возникновения Древнерусского государства Карельский перешеек был слабо заселен, здесь кочевали редкие саамские родоплеменные группы. Но с образованием государства на данной территории стала формироваться корела, находившаяся в тесной связи с Русью. На вопрос, откуда она появилась исследователь ответа не дает, но предполагает, что часть населения пришла из земли хяме, часть — из мест, близких к Чудскому озеру и Новгороду. Допускается участие в сложении корелы Древней веси. Пришедшие извне этнические компоненты, полагает Д.В.Бубрих (1947, 1971), видоизменили первоначальный состав корелы.

При всех расхождениях исследователей объединяет мнение, согласно которому корела сформировалась на Карельском перешейке только в XI— XII вв. Предпринятую попытку доказать автохтонное происхождение корелы с помощью анализа археологических памятников Карелии и Финляндии от каменного века до эпохи средневековья (Панкрушев, 1980), на наш взгляд, нельзя признать удачной. Проследить непрерывную генетическую преемственность материальной культуры с бесспорными древностями корелы XII—XIV вв. не удалось из-за недостаточной изученности промежуточных периодов.

Неразрешенность некоторых важных этапов древней истории карел и прежде всего вопроса о происхождении племени корела объясняется скудостью археологического материала I тыс., который за последние два десятилетия, по существу, не увеличился. Тем не менее некоторую преемственность материальной культуры I тыс. и древнекарельских памятников удалось установить. Имеющиеся несоответствия объясняются этнической эволюцией, в ходе которой меняются и тип этнической общности (от племени или племенного объединения к народности), и язык народа. Кроме того, как можно судить по лингвистическим данным, некоторые древности Карельского перешейка этого времени оставлены кочевавшими здесь предками саамов.

Серьезные аргументы в пользу раннего формирования общности корела в северо-западном Приладожье обнаруживаются при анализе исторических, фольклорных, лингвистических и топонимических данных. Именно в I тыс., по мнению специалистов, сформировался карельский эпос. Видимо, в формировании древних карел приняли участие и западнофинские, чудские племена, древние вепсы. В северо-западном Приладожье довольно часты этнонимы «карьяла», «саво», «суомен», «хяме», «вепся», «чудь», «виру», «эсти», «инкери». Наиболее древние из них возникли ъ те далекие времена, когда добыча пушнины влекла людей различной этнической принадлежности в отдаленные лесные районы. Топонимы, начинающиеся с «суомен» и «виро», встречаются в основном в южной части северо-западного Приладожья, а топонимы с «лапин» редки на Карельском перешейке, но севернее они попадаются часто (Мамонтова, Кочкуркина, 1982). Концентрация топонимов с основой вепс- обнаружена в северной части Карельского перешейка в приграничье с Финляндией (см. Муллонен, 1994, с. 134). Таким образом, имеющиеся в распоряжении исследователей факты позволяют утверждать, что племя корела сформировалось на Карельском перешейке в I тыс. и основу его составляло местное прибалтийско-финское население.

Одним из дальнейших шагов многоэтапного процесса образования карельской народности явилось создание в X—XI вв. гибридной культуры, в которой присутствуют черты культур древних карел и веси. В XI—XII вв. для населения Карельского перешейка характерно установление прочных связей с Новгородом, соседними финно-угорскими племенами. I — начало II тыс. было временем формирования древнекарельской народности с самобытными этнокультурными чертами и консолидации отдельных групп населения под непосредственным влиянием Новгорода в сложной внешнеполитической обстановке.

Вопрос об этнической принадлежности населения, оставившего приладожские курганы, имеет длительную историю. Прибалтийско-финская принадлежность населения юго-восточного Приладожья сомнений у исследователей не вызывает. Мнения расходятся при определении его этнонима. Развернутую аргументацию получила идея о принадлежности курганов летописной веси. Однако, согласно древнерусской традиции, центром расселения веси являлось Белоозеро: «А на Белеозере седять весь», которая к тому же первая заселила эту территорию (Повесть временных лет, 1950, с.13, 18). Готский историк VI в. Иордан (1960, с. 150) в перечне племен упоминает Vasinabroncas или Vas, что означает, как полагают исследователи, весь. События, связанные с весью, записаны под 859 и 862 г. в русских летописях: вначале группа северных племен сообща выступает против варягов, а затем вновь призывает их для наведения порядка (Повесть временных лет, с. 16). Называется весь как участница состоявшегося в 882 г. похода на Киев, возглавляемого князем Олегом. Адам Бременский, немецкий хронист, в XI в. упоминает wizzi, а датчанин Саксон Грамматик (XIII в.) — visinnus.

О том, что юго-восточное Приладожье было районом расселения веси, русские летописи не говорят. Эта точка зрения возникла главным образом на лингвистических и топонимических материалах с учетом того обстоятельства, что потомки веси, современные вепсы, до сих пор проживают в этом регионе (Пименов, 1965; Голубева, 1973). К тому же начальные этапы этногенеза веси остаются неизвестными: памятники, предшествующие курганам, до сих пор не выявлены. Суждения о бытовании грунтовых, докурганных могильников остаются пока гипотетическими.

Между тем известно, что археологические материалы Белозерья и Приладожья далеко не идентичны, и, следовательно, по мнению некоторых исследователей, эти территории были заселены разными народами: весью и чудью (Кирпичников, 1987, с. 101—111). Понятие «чудь» собирательное и его применение не снимает вопроса об этнониме приладожского населения (Кочкуркина, Линевский, 1985, с. 176). М.Фасмер (1986, с. 305) полагает, что «форма на -ь скорее является русским собирательным именем чудь, сербь», по А.И.Попову (1984, с. 94), этноним «чудь», распространившись на финно-угорские племена, перестает быть этническим. В дореволюционное время русские и официально, и в быту называли вепсов чудью. Название «вепсы» утвердилось лишь на рубеже 20—30-х гг. XX в., вытеснив существовавшее в прошлом название вепсов «чудь» (Пименов, Строгалыцикова, 1989, с. 7).

Новые полевые изыскания, давшие значительный по объему материал (Голубева, 1973; Башенькин, 1986; Макаров, 1990), в совокупности с уже известными и систематизированными данными позволили выделить три группы памятников, принадлежащих к различным этнографическим группам веси: юго-восточное Приладожье, юго-западное Белозерье, Белое озеро с р.Шексной. Особенности их материальной культуры были обусловлены конкретными этнокультурными условиями, в которых проходило формирование и развитие этих групп населения (Голубева, Кочкуркина, 1991, с. 3—8). В последнее время в результате лингвистического и топонимического обследования территории, а также изучения вепсской топонимической системы в целом точка зрения о принадлежности курганов юго-восточного Приладожья к веси кажется обоснованной (Мушюнен, 1991, с. 187—196).

Создателями географических названий в Межозерье до прихода на эту территорию вепсов, как показали плодотворные исследования И.И.Муллонен в области этноисторических проблем поданным топонимии, были предки саамов. Заселение территории шло с юга и было связано с формированием на основе прибалтийско-финско-саамской языковой общности языковых предков прибал-то-финнов и саамов. Второй, западный, поток шел по рекам из южного Приладожья в Прионежье, на Онежско-Белозерский водораздел и Белозерье и обозначен вепсской ойконимией и микротопонимией. Исследовательница весьма убедительно (топонимические данные хорошо согласуются с археологическими) определила основные направления, по которым вепсы осваивали Межозерье: вначале была заселена р.Оять, а затем через ее южные притоки — реки Капша, Паша, Лидь, через северные — среднее течение р.Свири. В результате взаимодействия западного и южного топонимических потоков в Межозерье возник своеобразный вепсско-«саамский» билингвизм, что позволяет предполагать участие предков саамов в формировании вепсского этноса (Муллонен, 1994, с. 121—132). В топонимии южной периферии ареала приладожской культуры (реки Сясь, Тихвинка), являющейся границей вепсского расселения, прибалтийско-финские названия немногочисленны, видимо, потому, что население этих рек, как и их топонимия, подверглась сильному русскому влиянию. Заселение восточной части вепсского ареала шло с верховьев р.Ояти и ее притоков на притоки р.Суды и далее на оз.Шимозеро и в бассейн р.Шолы (Кочкуркина, Муллонен, 1987, с. 45—47).

Освоение вепсами северных территорий не всегда легко проследить. Свирь являлась зоной контактов вепсов и южных карел, поэтому разграничить топонимию не всегда удается. И.И.Муллонен подметила такую закономерность: чем ближе к Свири, тем больше в языке карел-ливвиков вепсских признаков. Но их еще больше в присвирских людиковских говорах. Видимо, по этой причине северные карелы называют карел-людиков вепсами. По всей вероятности, значительное вепсское население префадило путь карельскому и не допустило его проникновения вглубь юго-восточного Приладожья (Муллонен, 1994, с. 125— 128). Также трудно определить истоки (карельские? вепсские?) таких названий населенных пунктов на современной ливвиковской территории, по рекам Олонка, Тулокса, Видлица, как Гомала, Теркула, Гиттойла, Капшойла и т.д. Однако наличие вепсской основы в языке карел-ливвиков и людиков дает основание предполагать, что р.Свирь и районы Онежско-Ладожского водораздела были заселены вепсами до прихода сюда карельского населения, может быть, на ранней стадии заселения, исключая Прионежье, освоенное вепсами позднее. Об этом говорят топонимические данные: на территории карел-людиков есть соответствующие топонимы, например, Вепсозеро, Вепснаволок, Вепсгуба и другие. Предполагается, что к тому времени, когда вепсы стали осваивать побережье Онежского озера, саамы откочевали в более северные районы (Муллонен, 1994, с. 131). Материальная культура Прионежья эпохи средневековья по археологическим источникам определяется как прибалтийско-финская, находившаяся под сильным древнерусским, шедшим из юго-восточного Приладожья влиянием.

Таковы основные вехи этнокультурной истории народов Карелии, восстановленные на археологических материалах с привлечением данных гуманитарных дисциплин: лингвистики, топонимики, антропологии, этнографии и письменных источников.

В 1478 г. Новгородская земля со всеми своими владениями вошла в состав Русского централизованного государства. Прогрессивное значение этого акта для Карелии выразилось в создании благоприятных условий для социально-экономического и этнокультурного развития. При новом административном делении северо-западное Приладожье (Корельский уезд и Лопские погосты) вошло в состав Водской пятины Новгородской земли; территория между Ладожским и Онежским озерами, Заонежские погосты и южная часть Белого моря — в Обонежскую пятину, остальная часть Карельского Поморья — в Кольский уезд. Сохранилось прежнее деление на погосты. Так, в Корельском уезде были Равдужский, Саккульский, Городенский с городом Корелой (Передняя Корена), Кирьяжский, Сердобольский, Соломенский и Иломанский (Задняя Корела) погосты. На этой исконной древнекарельской территории проживали в основном карелы — потомки летописной корелы. В Лопских погостах и в Карельском Поморье большинство населения составляли карелы, саамы проживали в глухих отдаленных районах. Олонецкий перешеек — Заонежская половина Обонежской пятины —был населен предками карел-ливвиков, карел-людиков и вепсов.

С присоединением Карелии к Русскому централизованному государству изменились формы феодальной собственности. Земли перешли в государственное владение и монастырям. Государственные крестьяне платили денежный оброк, что давало определенную свободу в хозяйственной деятельности и приводило к развитию промыслов, и исполняли другие повинности. На юге, где почвенно-климатические условия более благоприятны, развивалось земледелие. Изменений в видах возделываемых сельскохозяйственных культур по сравнению с предшествующим периодом не произошло, добавились лишь некоторые огородные культуры. Однако низкая урожайность нередко приводила к голоду и мору. По-прежнему развивались скотоводство, охота и рыболовство.

Солеварение практиковалось в Поморье, железоделательное производство — в Лопских и Заонежских погостах. В Керетской волости добывали слюду и жемчуг. Развивались разнообразные ремесла.

Интенсивному развитию социально-экономических отношений в крае способствовали оживленные торговые связи, осуществляемые такими крупными населенными пунктами северо-западного Приладожья, как Корела и Сванский Волочек, центры Куркиёкского и Сердобольского погостов. В XVI в. зафиксированы непосредственные торговые связи Карелии с Москвой, Новгородом, а через них — с отдаленными районами Русского государства. Сохранились документы о торговле пушниной между Карелией и Финляндией.

Экономический и культурный подъем края был прерван в 1480 г. шведской агрессией, растянувшейся на века. Особенно значительный ущерб понесли приграничные области. Для захвата Карельского Поморья и Заонежских погостов шведы использовали наемные польско-литовские отряды. Русское государство вынуждено было обороняться от нескольких врагов одновременно. Затяжные военные действия оказались не под силу и Швеции. В 1613 г. был заключен Столбовский мирный договор, по которому Россия потеряла свои западные земли, в том числе и Корельский уезд, и лишилась выхода к Балтийскому морю. Но упорное сопротивление врагам, оказанное жителями Беломорской и Олонецкой Карелии, сохранило эти районы в составе Русского государства. Постоянная опасность вражеского вторжения вынудила московское правительство предпринять ряд мер по обеспечению безопасности пограничных районов: в 1649 г. в предельно сжатые сроки была построена Олонецкая крепость, положившая начало городу Олонцу — административному центру всей русской Карелии. Когда во второй половине XVII в. положение России несколько стабилизировалось, русское правительство начало в 1656 г. борьбу за выход к Балтийскому морю и за возвращение захваченных шведами земель. Но успехи русских войск были кратковременными. Вскоре они отступили. Под прикрытием русских войск происходил массовый и организованный исход местного населения. Подсчитано, что Корельский уезд в XVII в. покинуло около 50 тыс. человек! Переселенцы обосновались в Бежецком, Новоторжском, Тверском, частично Ярославском и Углицком уездах, в районах Новгорода, Валдая, Старой Руссы, Тихвина и т.д. Большое число карел осело на Олонецком перешейке, в северозападных Заонежских и Лопских погостах, существенно изменив этническую карту региона.

Многовековые этнокультурные контакты и взаимовлияния, отсутствие компактной территории проживания вели, в конечном итоге, к естественной ассимиляции прибалтийско-финского населения Карелии русскими, а также интернационализации культуры. Проводимая в последнее время национально-культурная политика будет способствовать созданию необходимых условий для сохранения карельского и вепсского этносов, развития их языков и этнокультурной среды.